Интервью, данное А.Амраховой.
Анна Амрахова: Евгений Владимирович,чем знаменательны в историческом движении музыкальной культуры последние десять лет?
Евгений Назайкинский: Наряду с теми тенденциями, которые, повидимому, отмечались Вашими собеседниками в предыдущих интервью (например, расширение исторического и географического диапазона интересов, дальнейшее освоение неевропейских культур, стремление познать мир музыки во всём его многообразии, и при этом не утратить национальных ориентиров), — наряду с ними заявили о себе и другие новые веяния. Одно из них всё более и более обнаруживается в последнее десятилетие — это своеобразная «переоценка переоценок». Дело в том, что после распада Советского Союза, после смены идеологических и политических постулатов, в разных науках, в том числе и в музыкознании, стали заново разрабатываться и трактоваться многие положения музыковедения, сформировавшиеся в ХХ столетии в нашей стране. Отторгали или корректировали то, что, например, прямолинейно соотносилось с материалистической философией. Особое внимание стали уделять связям культуры с религией. В общем, пересмотр этот затронул самые коренные узлы, стороны и положения музыкознания в целом — как исторического, так и теоретического. И это было веление времени. Вместе с тем, что вполне понятно, излишнее рвение в такой работе не могло не приводить к перегибам. Сейчас же наблюдается своего рода откат — набирает силу тенденция более трезвого и взвешенного отношения к тем теоретическим достижениям, которыми были отмечены 50-е, 60-е, 70-е годы в нашем музыкознании. А ведь в советской музыковедческой науке их было немало. И было бы очень жалко выплеснуть вместе с политической водой и хорошего, здорового ребёнка.
А. А: Вы не могли бы чуть-чуть конкретизировать наш разговор примерами подобного рода переоценки? Я, например, подготавливаясь к разговору с Вами, просмотрела Ваши работы и, поделюсь впечатлениями – испытала шок: на самом деле, с моей стороны это была не переоценка переоценки, а вздох восхищения: оказывается, современная лингвистика только сейчас начинает подходить к тому, что нашему музыкознанию было известно ещё 20 лет назад.
Е. Н: Вы правы в том, что в отечественном музыкознании было открыто немало законов и закономерностей, которые до сих пор интересуют, например, лингвистику. Были, повидимому, сформулированы и такие положения, выдвинуты такие идеи, которые в других науках начали разрабатываться позже. Общая основа такого опережения существовала давно, и заключена она, как известно, в особенностях материала музыки и системы ее художественных средств, отличающихся высочайшей степенью абстрактной обобщённости, чистоты выражения и строгостью организации. Литературоведение, например, имеет дело со словом, а слово — даже в изолированном виде, в словарях — всё-таки сохраняет свою предметную определенность, в контексте же, — в бытовой речи, в прозе и поэзии, в речи сценической —оно обеспечивает такую полноту жизненной конкретности, при которой общие закономерности, лежащие в основе художественного творчества, оказываются как бы замаскированными, отодвигаются в глубину. Иначе обстоит дело в так называемой «чистой» музыке. Здесь общее выступает более наглядно. Уместно в данном случае музыку сравнить с алгеброй, которая, в отличие от арифметики, оперирует символами, не имеющими конкретного числового значения. Алгебраичность самой материи музыки, как и структур ее организации, как раз и позволяет музыковедам иной раз открывать глубинные закономерности творческого процесса и звуковых систем раньше, чем это делается в специальных науках, посвящённых слову — филологии, лингвистике и даже семиотике. А ведь эстетика, общая теория искусства, искусствознание в широком смысле (объединяющее теории литературы, музыки, изобразительных искусств и т. д.) до сих пор ориентируются главным образом на литературоведение. Филология всегда считалась центральным предметом, и ее материал лёг в основу общей теории искусства. Между тем, музыкознание в системе искусствоведческих дисциплин вполне может претендовать на роль второго центра, по своей весомости и специфике не уступающего литературоведению, а по степени четкости, строгости, системной упорядоченности знаний, относящихся к языку музыки, оно, безусловно, превосходит его. Наверное, этим и объясняется то, что, как Вы сказали, какие-то положения музыковедческих работ, близкие семиотическим, могли быть сформулированы в теории музыки раньше, чем это произошло в лингвистике и семиотике.
