|
|
Теория музыки
МУЗЫКАЛЬНЫЕ ЖАНРЫ И ЖАНРОВЫЙ АНАЛИЗ / Часть2
Автор: Вячеслав МЕДУШЕВСКИЙ Город
: Moscow Страна : Russia
Страницы
:
1
::
2
::
3
::
4
::
5
::
6
Время же (первоначально «веремя» — от глагола «вертеть», родственно «веретену») дано человеку для стяжания вечности, к которой он призван. Почему Кай во дворце Снежной Королевы не мог сложить из льдинок слово “вечность”? В его сердце проник крохотный осколочек дьявольского кривого зеркала и превратил его в ледышку. Из льда вечность не складывается; дьявольский хлад и вечная сила Божественной любви — две вещи несовместные. Какое же чудо сотворила Герда в андерсеновской сказке, не искаженной советскими издателями? Она с великой любовью помолилась: «Отче наш»! Огненная слеза, пронзенная благодатью Божией, брызнула из ее глаз и растопила сердце Кая.
При неправильном использовании времени оно отделяется от вечности, становится самодостаточным, автономным (= «самочинным», в переводе на славянский), начинает вращаться в бессмысленной суете.
О таком неправильном восприятии времени пишет христианский апологет Тациан († 175): «Что вы разделяете время, называя одно прошедшим, другое настоящим, а иное будущим? Каким образом будущее может настать, когда существует настоящее? Но как плаватели на море, когда корабль несется по водам, по неопытности думают, что горы бегут (а не корабль их), так и вы не замечаете, что вы сами проходите, а век стоит, пока угодно Сотворившему его».
Мы не замурованы во времени! Наше место — в вечности. Если сокровищем сердца соделаем Бога, то силой Его любви будем приподняты над временем, как об этом и светская поэзия догадывается: «Не спи, не спи, художник, Не предавайся сну. Ты — вечности заложник У времени в плену» (Пастернак, «Ночь», 1956).
Дление — бдение. Дление — трезвенная любящая сила. Теплый длящийся звук дивной арии Баха, вырывающий нас из потока событийной суеты, выступает как бы зримым символом живой и трепетной, неколебимой вечности. Гармонии движутся, проходят, — а дление пребывает, не распадаясь на времена, но соблюдая целомудренную цельность пред ликом вечности в любви и мире. И мы пребываем вместе с ним и научаемся тосковать по этой высоте, которая реально стяжается уже за рамками искусства.
Интонация дления, сохраняя в себе это непостижимое Божественное ядро, может варьироваться. В зависимости от регистра и тесситуры, инструментальных и исполнительских тембров, ладовой окраски, характера звуковедения (ровного или согретого вибрацией) становится она то более отрешенной и аскетичной, то прозрачно-ясной и нежной.
Совершенно замечательный случай — когда дление вдруг расцветает трелью или тремоло. Любят венские классики при репризном возвращении мелодии поместить над ней трепетную трель. В менуэте Седьмой сонаты Бетховена при переходе к малой репризе верхний голос, до того псалмодировавший, зависает трелью над возвратившейся нежно-шаловливой мелодией, словно покров небесного благоволения и радости.
Возвышенная трель — в окончании Ариетты из последней сонаты Бетховена. Как завершится путь лирического субъекта всех его тридцати двух сонат, томившегося по Небу? В отверзшихся небесах, в сиянии света является милосердный образ Христа. Трепетное звучание вознесено в высочайший регистр. Над основной темой (во 2-3 октавах) помещена трель на звуке соль третьей октавы, на фоне тремолирующих других голосов.
Дление, окутанное замедленной трелью-фигурацией, составляет основу необыкновенно прекрасной темы Похвалы пустыне в «Сказании о Невидимом граде Китеже и деве Февронии». Здесь словно сама природа заслушалась тишиной восторженного гимна Божией любви.
Вот пример могучего дления: начало Государственного гимна А.Александрова. Будет у нас еще повод (в 7 главе) писать об этом дивном (по музыке!) гимне, продолжившим традиции русской молитвенной гимничности. Пока лишь обратим внимание на предмет прославления в нем: на вершине славы, на интонациях знаменного распева, победно, широко, безгранично звучит ревностный гимн любви.
Как начать произведение? Из-за такта — слишком по-человечески. Ведь гимн — только потому и гимн, что в нем всегда есть нечто, что человек ставит выше себя, над собой, чему он поклоняется, и, поклоняясь, обретает силу, превышающую человеческие силы и творящую чудеса.
Человеческим действиям, чувству, воле, как это заметил Риман, свойственно выливаться в ямбических мотивах (устремляющихся из-за такта). Но человек — не в безвоздушном пространстве. Телом он — в природной среде, духом — в призывающей благодати Божией. Потому ямбической мелодии часто противостоит хореическая организация фактурных ячеек (от сильной доли), — символ надиндивидуального начала.
Вдохновенный создатель гимна находит поразительное решение: вступительное торжественное, мощное дление аккорда. Вот она, укрепляющая дух сила неотмирная! Встрепенулась душа, укрепилась и возмужавшим сердцем приготовилась воспеть гимн, религиозный в своей основе! (Другое дело, что в реальной практике интонирования застойного времени гимн исполнялся надсадно, натужливо, как гимн себе; — но вопрос исполнительской интерпретации гимна мы рассмотрим специально в седьмой главе пособия)
Дление способно обозначить важный духовный перелом в развитии музыки. Приведем пример такого просияния возвышенно-скорбной, скорбящей о людях, неотмирной любви.
Моцарт, Адажио из 21 концерта Моцарта.
Драматургия развития содержит в себе великое откровение христианства.
Начало музыки поражает благородной возвышенной чистотой. В мелодии слышится учтивость галантной эпохи. Однако тихое ее звучание вознесено в высокий, как бы неотмирный, регистр.
Преображение галантного в духовно-возвышенное достигнуто и внутренними средствами. Яркий знак галантности — хроматические задержания в окончаниях фраз. Первая фраза словно бы насажена на хроматический ход f-fis-g. Узкообъемный стержень — как выражение галантно-прецизионной сосредоточенности жеста — сочетается с удивительной пространственностью широких воспарений мелодии, наполняющих ее духом просветленной возвышенности и неземной легкости. Сокровенная двуплановость проносит себя через всю тему: вся она скрепляется скрытой гаммой опорных тонов мелодии — изысканно-хроматической на подъеме и диатонически-строгой при нисхождении. Контраст узкообъемности и широты нарастает: если в первой фразе воспаряющие ходы мелодии достигают сексты, то далее скачки мелодии составляют уже дециму через октаву.
Тишина сосредоточенности подчеркнута псалмодическим сопровождением. (но облегченным, как бы на легком дыхании танцевального движения). Никакая иная фактура не могла бы дать достодолжной сдержанности. Совершенно необычны для эпохи классицизма трехтактовые фразы.
Но есть в этой тишине духа некоторая настороженность, еле уловимое веяние тревоги, создаваемое пиццикато басов. Откуда это? Совестливая душа угадывает в благородной чистоте оттенок самонадеянности, самодостаточности, самолюбования (в православии именуемый прелестью) — ведь подлинная высота беспредельно смиренна и покаянна. Вспомним трепетные слова Сисоя Великого, великого святого и чудотворца, сказанные перед смертью: «Не знаю, положил ли я начало покаянию». Если б ведали мы о мере близости Бога и человека, какой хочет от нас Бог! Можем ли счесть себя достойными дружбы с Богом? За великую гордыню (желание автономной жизни) мы недостойны жизни (Лк. 13:1-5), место наше в аду. Признание этой поврежденности — условие Богообщения. Святые отцы побеждали гордостное начало падшей души самоукорением, взирая лишь на чистоту Христа, умершего вместо нас и воскресшего, чтобы возвести нас к жизни Божией. «Держи голову во аде и не отчаивайся», — говорил Господь святому Силуану Афонскому. Покаянное чувство — великий дар Божий.
Страницы
:
1
::
2
::
3
::
4
::
5
::
6
|
