|
|
Портреты
К.УМАНСКИЙ. АВТОПОРТРЕТ НА ФОНЕ ТРЕТЬЯКОВСКОЙ ГАЛЕРЕИ. Часть 1.
Автор: Интервью, данное А.Амраховой. Город
: Moscow Страна : Russia
Страницы
:
1
::
2
в нескольких диалогах, одном монологе и объяснительной записке в виде открытого письма к читателю.
Диалог 1.Учителя
А.А.: Расскажите, пожалуйста, о своих учителях, ведь в композиторском ремесле очень многое от них зависит.
К.У.: Мою первую встречу с К.К.Баташовым в мерзляковском училище я вспоминаю так: на урок литературы к нам в класс зашёл довольно молодой, среднего роста человек с чрезвычайно выразительным лицом, (о таких говорят - не по годам мудрый), и сказал: «Меня зовут К.К.Баташов. Я веду композицию. Приглашаю вас посещать занятия в кружке композиции. Многие из вас не станут композиторами, но, если вы будете ходить, пользу это принесёт». Он сказал это настолько убедительно, что было ясно, человек отвечает за свои слова. И это сразу расположило к нему. С Константином Константиновичем нас связывает большая дружба и по сей день. У нас с ним на всю жизнь сложился какой-то удивительный контакт. Он не только ученик Евгения Кирилловича Голубева, но и наиболее последовательный апологет этой школы. Он бескомпромиссно придерживается тех принципов, которые он считает для себя наиболее значимыми и возможными. В последнее время он, может быть, воспринимается как ретроград, как такой запылённый профессор - увы! - но не мной, потому что для меня это ничего не значит. Есть вещи, ценность которых неоспорима уже просто в личной биографии. Это какое-то супер- эго, сверх- авторитет для меня. Время от времени он приходит (сейчас реже), я показываю ему свои сочинения, и для меня очень важно - что он скажет. Для меня очень важно было, чтобы он меня похвалил и одобрил. Я до такой степени его уважал, любил и высоко ценил, что был уверен: если ему понравится что-то, в этом действительно что-то есть.
Потом в моей жизни появился Н.Н.Сидельников, который всё опрокинул, перевернул шиворот-навыворот, и это было очень болезненно. С самого начала драматическая ситуация была спровоцирована проблемой распределения студентов.
В тот год в консерваторию поступило 3 студента К.К.Баташова. (Он говорил, что это его второй «золотой» выпуск). Баташов хотел взять как минимум двоих студентов. А получилось так: Лукинова оставили у Баташова, Кравченко направили к Баласаняну, а меня - к Сидельникову.
Какая-то получилась вообще чепуха, потому что Баташов мне сказал: «Ты пока никуда не ходи».
А.А.: А о том, чтобы перевестись речи быть не могло?
К.У.: Я и не собирался переводиться, потому что все ждали Р.Щедрина, предполагалось, что нас ему отдадут. Но Щедрин не пришёл преподавать в консерваторию, и я до декабря к Сидельникову не ходил. Трудно представить, что такой законопослушный человек, как я, не ходил на специальность 4 месяца. Н.Н.Сидельников где-то 2 года сердился на меня за это. Но я ничего не мог поделать - Баташов был на грани нервного срыва, хотел уйти из консерватории, для него это был страшный удар. Они действительно враждовали, до смешного доходило. Как-то Баташов занес в класс какой-то документ, Сидельников – он порывистый был такой, схватил, Баташов ему: «Коля, ты не мни». В ответ раздалось: «А я не мню».
Мне поначалу многое не нравилось у Сидельникова.
Николай Николаевич говорил так: «Музыка, которую ты пишешь (то, что проповедовал Баташов), сочиняется по принципу герметизма. Ты как молодой старичок, который сидит в пиджаке, застёгнутом на все пуговицы. Надо эти пуговицы расстегнуть». Какое-то время я держался в старом ключе, потом написал фортепианную сонату на первом курсе (я по-прежнему всё показывал Баташову, правда уже с таким неприятным чувством, как всё равно что возвратиться к первой жене (или к первому мужу) после того как ты заимеешь второго кого-то). И когда он эту сонату послушал, сказал: «Да, не думал, что тебя так легко сломать». И это ощущение, что если будет нравиться одному, то обязательно не будет нравиться другому, долго меня преследовало. Вы можете спросить, а почему это для меня так важно? А почему Мандельштам написал:
"Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей разговора б!"
Вот важно – такой я человек. Одобрение учителя на той стадии, теперь – одобрение и соучастие, доброжелательность коллег для меня имеют значение. К третьему курсу консерватории я написал скрипичный концерт, это было сочинение, в котором я помирил Баташова и Сидельникова.
Николай Николаевич вообще любил очень много говорить. Некоторые презрительно ставили ему это в укор. На самом деле шла напряжённая суггестивная работа. Хотя мне было более привычно, когда со мной лично возятся, ковыряются в нотах. А Сидельников при всех всё время проверял. Ты ждёшь нетерпеливо вердикта, а он так сидит и о чём-то другом говорит. Пройдёт часа 2, потом может быть вспомнит, что ты принёс. Чуть-чуть похоже на эмоциональную ситуацию, когда Маргарита ждёт Воланда после бала – наградит чем-нибудь или нет? Так и тут. Это меня несколько травмировало.
Конечно, были у него представления о том, что необходимо и что ему нравилось меньше. У него мы слушали Штокхаузена – Электронные этюды.(М.б. расширить споисок фамилиями, но не названиями произведений? – А.А.)Кто тогда всё это слушал? Вообще никто этим не занимался.
А.А.: Это был конец 70-х?
К.У.: Это был 1982 год. В чём вся беда? Про меня что можно сказать? Буду откровенен. Я музыку очень люблю, искренне хотел достичь самых для себя важных и возвышенных результатов, у меня не было мыслей ни о каком карьерном росте, я не думал, что мне придётся аранжировками заниматься. Тогда вообще другая жизнь была. К мысли о музыке в кино я тоже относился с насмешкой. Я иногда после уроков я уходил как больной. Например, после прослушивания Симфонии Лючано Берио, которое разрушило что-то важное для меня. Я думал, что если педагог просто так огульно показал эту симфонию, и счёл, что это урок по композиции, то что это вообще за ерунда? У меня было ощущение, что так не делают, это неправильно, или к этому надо прийти через что-то. Сейчас-то - за давностью времён - я понимаю, что в другом месте я бы нигде этого не послушал. У Николая Николаевича была несколько путаная методика преподавания и скорее, он силой своей личности мог чему-то научить. У него были принципы, которые он проповедовал. Конечно же, без Сидельникова многого бы не было. Он меня раскрепостил в прямом смысле.
А.А.: Вы не первый, кто говорит мне, что Сидельников способствовал раскрепощению
К.У.: Но я не с очень лёгким сердцем раскрепощался. В Экклезиасте есть такая фраза, она очень печально на меня действует до сих пор. Там про кого-то говорится: «Ибо он не знает дороги в город». Когда ты хоть раз в жизни уразумеешь за анализом Баташова, что такое настоящее понимание –всех извилистых путей – как сделано что-то. Когда ты видишь – как человек это понимает, а потом видишь, как другой человек, не менее тебе дорогой, совершенно этого не понимает, то становится очень грустно. Сидельников как композитор проявлял себя более активно, чем Баташов, но он совершенно не понимал тех вещей, которые постигал Константин Константинович. Это искусство высшего понимания – над- уровневого какого-то, когда внутренне чувствуешь, допустим, что Первый скрипичный концерт Прокофьева намного существеннее и значительнее не только Второго, но и концерта Стравинского, при всё моей любви к этой музыке. И когда их ставили рядом (на уроках Сидельникова) – тогда такое несерьезное отношение меня коробило. Теперь я сам стал не столь категоричен - многое переменилось в жизни, многое изменилось в системе ценностей. Но момент этой двойственности надо мной довлел очень сильно.
Очень важно, чтобы структура произведения совпадала со структурой художественной личности. В этом смысле мне претила эстетика, которая противопоставляла себя идее прорастания из зерна. Я по этому поводу написал маленькое эссе и назвал его «Малер и Римский Корсаков». Мне было непонятно, как можно вмещать в себя - одновременно слушать и любить - Стравинского и Малера? Надо кого-то одного выбрать, потому что они отрицают и перечёркивают друг друга. Я тогда не читал того же Адорно, продирался сквозь эти вещи сам. Но мне бы это чтение и не помогло. Передо мной стояла проблема: как идти целеустремлённо вперёд и попытаться при этом молиться двум богам одновременно? Теперь эти начала не содержат для меня таких непримиримых противоречий, как раньше. (В Иванове мы общались немножко с А.Головиным. Как ни странно, меня примирило его суждение. Я пришёл к нему в его любимую 17 дачу и спросил: «Вы не находите, что Малер очень литературен? И услышал в ответ: «Нет, он как раз исходит из музыки, но у него есть такая своеобразная грязнотца»).
Испокон веку полагалось учиться композиции, как искусству. Проще – учиться по тому принципу, как занимаются сейчас: изучать себе спокойно, отдельно – Ксенакиса, отдельно – ещё что-то, моделировать, конструировать.
Если бы я был абсолютно всеяден и восприимчив, то потерял бы основания, и тогда бы не было того, из чего всё это должно расти – смысла не было.
Диалог 2. АСМ
А.А.: Как Вы пришли в АСМ?
К.У.: Не сразу. Сначала была молодёжная секция. Был ещё С.Беринский, общение с ним многое для меня значило, но наши отношения развивались очень драматично.
Самое главное, что было в Беринском для меня, хотя я ни разу не был на его семинарах, - он был человеком действительно неравнодушным к окружающим. Ко мне он сначала относился отрицательно, с очень резким знаком минус, и ему во что бы то ни стало нужно было дать мне это понять. У меня к тому времени уже выработался стереотип отношения к себе, к тому, что нужно делать. Я ещё работал на радио, во мне такой чиновничий лоск был. Прослушав кассету с моими сочинениями, он сказал: «Вы пишете верноподданническую музыку», – и махнул победоносно головой. В Союзе Беринский был человеком независимым. Он всегда расставлял точки над i, в нём не было пресловутой хитрости, он открыто говорил о том, что видит, как чувствует. Но мне было во сто раз ценнее, когда он что-то гневно разоблачал. Я понимал, что в его глазах я выгляжу каким-то «квадратным» школяром. Какие-то вещи он ниспровергал огульно, но важно, что он болел душой за дело. Никому ведь в большинстве случаев ничего не нужно было – сочиняешь себе, - и ладно. По отношению ко мне это был Рогожин какой-то: ты не видишь человека, ты ещё не можешь понять – что это и кто это, а только чувствуешь из толпы направленные на тебя горящие мрачным огнём глаза. Но постепенно его отношение ко мне изменилось в лучшую сторону. А последние полтора года общение с ним было проникнуто неподдельной взаимной доброжелательностью.
Можно сказать, что путь в АСМ был постепенным. У меня всё через людей шло, следующими вехами на этом пути стало общение с В.Екимовским и А.Вустиным .
С Екимовским мы познакомились на концерте современной датской музыки. Тогда мне очень понравилась непринуждённость разговора на равных, он понимал всё с полуслова в свойственной ему обаятельной манере. Я вдруг почувствовал, что это очень лёгкий человек.
С А.Вустиным мне интересно говорить о чём угодно – о Бетховене, о Бахе. В отличие от В.Екимовского, А.Вустин трепетно, абсолютно бескорыстно и глубоко любит всё, что он любит в музыке, вне зависимости от того, что это может практически принести. Он очень доброжелательный и интеллигентный человек, до какой-то известной степени готов раскрываться и быть вместе, он никогда не способен замкнуться, но в определённый момент чувствуешь, что лучше его оставить в покое.
В.Екимовский более прагматичен, и он может не любить или отрицать, с моей точки зрения, вещи хорошие только потому, что они не вписываются в категорию, значимую для него самого как композитора. Их двойственность (Вустина и Екимовского) хороша, и, видимо, не случайно получилось, что они в АСМе руководители, составляя универсальное целое.
…Мне не хватает таких художественно-раздражительных, бескожих людей, как Сидельников, как Беринский. Их просто нет сейчас...
В.Екимовский стал следующим за Беринским этапом в моих «университетах», это последний учитель, который оказал на меня огромное влияние. Он тогда всей душой за меня болел. Всё, что он ни предлагал мне делать, имело хороший результат. Но я не радикальный мыслитель, поэтому не могу скрупулезно придерживаться принципов, которые проповедует Екимовский - того, что он хочет в идеале. Холодный ницшеанский дух Екимовского разбивает затхлую рутинность, и без этого, конечно, невозможно существовать. Но для меня идеалом являются такие фигуры как Бунин, Мандельштам, которые достигли неоспоримых вершин, но не были при этом ни Платоновым, ни Ницше. Может быть, формально я прихожу к тому, что делаю то, что ближе к традиционалистам в музыке, хотя надеюсь, что это не совсем так. С другой стороны, не считаю, что я сейчас очень «левый». В.Екимовский очень становится похожим на С.Беринского в отношении меня, того «первоначального» Беринского. Происходит какой-то странный рецидив судьбы, грустно говорить об этом.
Страницы
:
1
::
2
|
